♥ donate
Пошук
Close this search box.
Пошук
Close this search box.

Сергей Лозница – про «Кроткую», Достоевского и новый фильм о Донбассе

Moviegram поговорил с выдающимся украинским режиссером

У вас много отсылок к литературе. В одном из интервью вы говорили, что «Кроткая» – это смесь Кафки, Булгакова, Хармса и, конечно же, Достоевского. «В тумане» – экранизация Василия Быкова, названием «Аустерлиц» вы ссылаетесь на роман Винфрида Зебальда. Что для вас пересечение кино и литературы, и – вы вдохновляетесь больше литературой, чем классическим кино?

Я вот так вопрос себе не ставлю, и об этом вообще не думаю. Это выскакивает само по себе, без моего участия. Когда я пишу сценарий, он пишется сам по себе – я бы так сказал. А потом ты говоришь: «О! Интересно: а это оттуда! А! Интересно, а это вот похоже на нечто, что мы уже видели, читали…» А вот я не знаю: наверное, я что-то читал, читаю немножко (смеётся). И как-то это впечатление укладывается, но я все-таки отталкиваюсь от другого: мне важна изобразительная сторона, то есть место, где мы будем снимать, фактуры человеческие. И, конечно, ситуации, обстоятельства. Наверное, я больше после «Кроткой» уже не буду возвращаться к российскому пространству современному, потому что я уже все об этом сказал здесь и в «Счастье моем». А если уже возвращаться, то возвращаться к событиям, которые произошли 50, 70, даже 100 лет назад. Меня вдохновляют характеры, которые еще существовали тогда на этом пространстве, и которые бесследно утеряны. Вот такой тип людей, как Сущеня (герой фильма «В тумане» – прим. ред.), например. Сейчас очень редко можно встретить людей такого стержня внутреннего, такого взгляда на жизнь. Не знаю. Что-то надломилось, произошло, и это меня очень занимает. А уже какая там будет фурнитура, какое будет окружение, каким образом это будет проявляться, в каких сюжетах – я не знаю еще.

Опять же, в одном из интервью вы упоминали, что «Счастье мое» и «Кроткая» составляют такой своеобразный диптих.

Ну, судьба женщины и судьба мужчины в этом пространстве. Если мужчина становиться агрессором и начинает разрушать все вокруг себя, то женщина обычно становиться жертвой. Что-то типологическое в этом есть.

Вы упомянули Сущеню, а я как раз хотел спросить: как вписывается сюда «В тумане»? Можно считать «В тумане» продолжением интерлюдии «Счастья моего» про Вторую мировую?

Еще вся палитра не окончена, сложно сказать. Значит, фильмы появляются, один с другим как-то связаны, и потом уже, по истечению времени, можно сказать вот «О, вот это связано с этим, а это – развитие идеи…» Например, вот фильм «Аустерлиц» – это развитие темы «Майдана», как это ни странно, ведь как бы никакой связи нет. А связь есть: она буквальная, она прямая. Это вариация темы – в «Майдане» народ творит историю, они – люди активные, они – субъекты истории, а в «Аустерлице» они – объекты, они пассивные.

«Наверное, я больше после «Кроткой» уже не буду возвращаться к российскому пространству современному, потому что я уже все об этом сказал здесь и в «Счастье моем»

А в «Событии»?

В «Событии» есть мгновение, в отличии от этих двух картин, когда люди чувствуют себя – на мгновение – субъектами истории. Вот это то, что произошло на постсоветском пространстве в 91-м году, в редкий случай, когда российский народ вдруг позволил себе право выступить, на мгновение. Это чувство пьянило: бриллиантовый дым будущего. Это вскружило головы, я помню это ощущение: «Вот сейчас коммунистов партию закроем – все. И так начнется хорошо, так легко жить станет. Так все наладится…». И вот на волне этой надежды меня и вынесло в кино. Я по-другому уже смотрел на все эти вещи, начиная с 93-го года. Более или менее понятно уже было…

Я помню вашу формулировку, что это право спустили сверху…

Как оказалось потом, но в этот же момент никто этого не знал. Ну конечно, спустили сверху. Как, с какого бодуна начали печатать все? Напечатали «Доктор Живаго», он был запрещен с момента написания. И потом вдруг – раз: пожалуйста, читайте. Вы хотите Булгакова? Не ту версию, которую журнал «Москва», а вот полную – пожалуйста! В 70-каком-то году журнал «Москва» напечатал вдруг «Мастер и Маргарита», в усеченной версии какой-то. Вы полную хотите? Пожалуйста! Даже достанем из архивов – там есть разные черновики вариантов. Пожалуйста! Что у вас там? А-а-а, «Архипелаг Гулаг» – это хотите почитать? Или, может, Шаламова вам дать? Да читайте, конечно! Тогда начинаешь думать: а чего это они вдруг так подобрели? (смеется) Уж не на убой ли тебя готовят-то своими подарками? Я думаю, что и Украине дали такую относительную независимость – но никто ж не рассчитывал, что здесь подростут люди и скажут «А давайте нам на самом деле независимость! И на самом деле мы будем страной, а не просто флагом, гимном, гербом и населением». И тогда пришлось бороться, потому что независимость, свободу, территорию никто так не дает – это что за сказки такие?

Я слышал, что ваш следующий фильм планируется о Донбассе. Эта мысль, о которой вы говорили, войдёт туда?

Картину будем снимать, возможно, в следующем году. И меня не столько интересуют какие-то события или фронт – война практически всюду одинаковая, и не в этом дело. Но что важно, война – это всегда результат каких-то процессов и событий. И вот именно эти процессы меня и беспокоят. Я хочу рассмотреть распад, момент, когда начинает все сыпаться. Когда ты понимаешь, что не существует общества, не существует никаких общественных связей, все разрушено – именно вот эта разрушенность позволяет проникать и возникать флюидам войны. Потому что чтобы люди начали убивать друг друга, их нужно к этому долгое время готовить. Гитлер готовил немецкий народ довольно долго к войне. Это действительно была планомерная подготовка, я имею в виду и включенную пропаганду, и некие акции, которые касались жизни каждого. Например, пропадали продукты – это акции были… Или цены на продукты вдруг повышались… Люди не очень радовались участию в военных действиях. Им, кроме того, что мы сочувствуем Восточной Пруссии и прочее, им еще объясняли, что, мол, мы сможем себя накормить. И это была длительная акция, длительная подготовка. Вот тоже самое, в какой-то мере, здесь проходило. И меня интересует этот короткий период, когда там сыпаться начала власть. В этой картине нет героев, у меня есть семь-восемь-десять разных ситуаций, в каждой из этих ситуаций – событие, которое произошло на самом деле. Фильм основан на документальном видеоматериале. Этот материал настолько поразителен, что, в сущности, сам по себе уже является художественным. Это гротеск.

Война – это всегда результат каких-то процессов и событий. И вот именно эти процессы меня и беспокоят.

Это же очень интересное положение вещей, когда проект будущего находится в прошлом. Что хотят люди, когда они что-то декларируют. Нужно же продекларировать, помимо того, что: «Я хочу стать директором этого завода, или вот этой территории хозяином». Ну, такое, понятное желание: вот я оттяпаю у вас территорию, и буду там хозяин – потому что у меня ружье есть. Помимо всего прочего, нужно создать идею какую-то, почему мы не хотим быть этой стороной, а хотим быть той. И эта идея укоренена глубоко в прошлом: они хотят Советский Союз вернуть. Потрясающе! Точнее даже – иллюзию о Советском Союзе, никто не хочет коммунистическую партию, собрания, на которых разбирают каждый развод публично и так далее – вряд ли это люди хотят. Они хотят иллюзию о Советском Союзе: вот то кино, которое когда-то было, в 40-е, 50-е, 60-е. «Волга-Волга», «Цирк» – все эти советские хиты. Люди принимают кино-иллюзию за руководство к действию, за образец для подражания. Они основывают свою идеологию на подражании теням, увиденным на белом экране. Они бегут от настоящей жизни в мир иллюзорной идеологии. Вы без этой идеологии никуда людей не погоните, ни на какой фронт. Вот с этим феноменом мне хотелось бы поработать.

То есть, если я правильно понимаю, идея построения утопии в условиях полной антиутопии?

А что такое полная антиутопия?

То, что происходит там, то, о чем вы говорите: власть сыпется, люди готовы бороться за советский миф…

Вот это как раз прекрасное место для того, чтобы возникали мечты. Только на Майдане эти мечты были устремлены вперед, там присутствовало – хоть чуть-чуть – понимание того, что хочется. Первое – прекратить быть колониальной территорией, второе – перестать жить в тоталитарном обществе, в котором отсутствует закон, отсутствует право, отсутствует понятие собственности. Потому что, когда к вам кто-то может прийти и сказать: «Я тут подделал все документы, теперь это не ваша собственность», и вы ничего доказать не можете – тогда в этот момент собственность по факту отсутствует в стране как институция. И когда возникает иллюзия, которая направлена туда: вот, мы хотим создать собственность как институцию, то есть в головах каждого человека это зерно понимания должно прорасти. Понимание того, что неприкосновенность частной собственности – святое и незыблемое понятие. На этом строится западная цивилизация. Это нечто и есть закон, он одинаков для всех – и если ты милиционер, то у тебя такой же точно закон, как и у того, кто не милиционер.

Понимание того, что неприкосновенность частной собственности – святое и незыблемое понятие. На этом строится западная цивилизация

По сути, в «Кроткой» от оригинала Достоевского – название, атмосфера, возможно, молчание главной героини, и, я помню, вы рассказывали, что идея изменилась у вас по ходу написания сценария.

Я пытался поспорить с Достоевским. Я хотел создать такой характер, который молчит, ее унижают, она проходит через разные ужасы, она молчит-молчит-молчит, потом в какой-то момент все-таки какая-то капля, которая ее не то чтобы провоцирует… Я даже не знаю – вдруг она совершает поступок. Ну капля такая: когда терпеть уже больше невозможно. Быть человеком и вот так поступать – это уже невозможно, и она совершает поступок. И я понял, пока писал сценарий, что нет, это не то пространство, в котором вот такой человек мог бы совершить поступок. Это было бы моим волюнтаристским решением, оно не было бы органично тому пространству, о котором идет речь.

Но этот поступок – это не было самоубийство, как у Достоевского?

Нет, нет. Я хотел, чтобы она убила того, кто ее так мерзко обманывал. И вот я разошелся с этой идеей в сценарии в тот момент, когда героиня стояла напротив тюрьмы. Все, следующий эпизод был другим, потом другой, другой, другой… У меня, в принципе, был план, как я буду развивать сюжет, я даже написал роль этого человека, милого приятного, который ее презрел, приютил – полицейский из этой тюрьмы. Полюзуясь своим положение, ее как-то начал обихаживать, привязал к себе – и так далее и тому подобное. Но получилось так, иначе, и это текст. Это не то, что я своей волей, нет, там воли моей нет: когда я пишу, у меня начинают эти сюжеты и герои складываться сами собой. Я написал сцену и подумал: что это такое? А с чего это вдруг? Потом следующую: ничего себе. И дальше – оно пишется.

«Кроткую» можно считать экранизацией Достоевского?

Нет, конечно! Какая же это экранизация?

Мотивы?..

Музыка навеяла. Но она – кроткая, она кроткая, иначе не бывает.

Слишком кроткая. Я все ждал, когда она перестанет быть настолько кроткой.

Я вот не знаю – Достоевский о человеке писал, буквально, о таком типе человека, или он имел в виду что-то другое? Например, вот, страну, которая потом прыгнет в суицид.

Сон «Кроткой» выполнен в непривычной для вас технике: вы отходите от этого детального вглядывания в реализм к фантасмагория и гротеску.

Спит, спит… Человек спит. Там этот зал – это колонный зал Дома союзов. Знаете, что проходило в этом колонном зале? Все сталинские процессы там проходили. Кроме одного процесса троцкистов. Все похороны и все процессы. Это же очень интересно.

Я хотел напомнить о том, что кино – это все-таки фантасмагория

Вас в целом интересует реакция критики на ваши работы?

Ну конечно, конечно…

Я спросил потому, что реакция критики на фантасмагоричную сцену в конце «Кроткой» была очень неоднозначной.

Дело в том, что у людей, которые приходят смотреть картину, особенно у критиков, предубеждение и ожидания. Когда они смотрят фильм, они не могут его с чистого листа воспринимать, они воспринимают его с точки зрения ожидания и предубеждения. Конечно, я сделал крутой поворот в конце картины, обманув их ожидания. Я и делал это намеренно, чтобы обмануть их ожидания. Потому что я устал уже от этой звериной серьезности псевдодокументального игрового кино. Я хотел напомнить о том, что кино – это все-таки фантасмагория. И вот следующий фильм, который будет основан на документальном материале, будет делаться в фантасмагорическом ключе. Я не вижу другого способа работы с этим материалом.

То есть хотели выбить из зоны комфорта?

Я не ставлю таких целей перед собой. Я просто знаю, что вот эту краску можно создать только смешав это, это и это. И дальше начинаю подмешивать. А иначе – нет, этой краски не будет. И значит – не будет фильма.

фото: Катя Феленюк

Сподобалась стаття?

Допоможи Moviegram стати кращим

0 0 голосів
Рейтинг статті

Залишити відповідь

Цей сайт використовує Akismet для зменшення спаму. Дізнайтеся, як обробляються ваші дані коментарів.

1 Коментар
Старіші
Новіші Найпопулярніші
Вбудовані Відгуки
Переглянути всі коментарі
Георгий
5 роки тому

Отличный ёмкий разговор. Спасибо!